Галина Трилiс

Заприметил ее я в начале зимы.
Живописная.
И в морозные дни я стоял, приподняв в восхищении лапу, — любовался блестящим мехом. Та лиса была очень пушистая.
Я вынашивал план. Долго.
И сидел у двери. Думал.
Сморщив лоб, шевелил я мозгами и немножко усами.
Лиса становилась манящей.
Только взгляд на двуногую пыл охлаждал. Ее голос казался скрипящим.
В день двенадцатый года сего был я пойман с поличным — и к тому же публично — при злодеянии.
Я, забывши себя, впился зубом в лису. Я ее не терзал. Я ее обнимал шерстяными своими губами. И, закрыв в вожделении глаза, вовлекал ее внутрь. По чуть-чуть. Тихо чмокал я и почавкивал, намусоливал мех, когда…

— Ты пошто воротник мой слюнявишь? — она лисий экстаз прервала.
— А зачем он тебе? Ведь скоро весна… — виновато промямлил я.
— Кажется, да, — согласилась угрюмо она и пыталась лису извлечь из меня.

Мех уютно лежал за щекой. Пока не нависла она надо мной. Лысая и зловещая.
Я безропотно отдал в страхе лису. И растекся невидимой шкурой в углу.
День прошел.
Два прошло.
Все забыла она.
Но не я!
И вернулась однажды двуногая в дом. А там я…

— Чапа! — в отчаянии возопила она. — Ведь хорошая была лиса…
— Не грусти, посмотри, теперь много хороших лисят, — улыбался довольный я.

И окинула взглядом она труд великий. Тут и там, чуть поменьше иль больше лежали клочки. Мех по дому летал. В центре я восседал, седой аксакал, и глазом блестящим взирал.
Длани к небу взвела, закатила глаза, головой шевеля лохматой.
Затем молча ушла. Куда-то.
Отчего-то меня досада взяла.
Ничего ведь не смыслит в охоте она…
Одинокий, похоже, я.

* * *

Никогда Чапу нельзя было назвать шкодливым псом. Еще будучи щенком, он проявлял удивительную кротость и послушание.

Конечно, не обошлось без сгрызенных ботинок, обглоданного шкафа и распотрошенного дивана. Но в целом его кусачую энергию мне удавалось направлять на мягкие игрушки, сотни которых были беспощадно выпотрошены, и пластиковые бутылки, которым несть числа.

С годами он угомонился и теперь предпочитает степенно грызть специально купленные кости, приличествующие псу в годах. Но стоит мне подумать, что Чапу больше не за что ругать, как он встречает нас разодранной посреди комнаты своей лежанкой или «взорвавшейся» нашей подушкой.

А я смотрю на него — на эти черные блестящие глаза с хитринкой и улыбающийся язычище — и вдруг осознаю: я не хочу его ругать, я едва сдерживаюсь, чтобы не начать этого плутишку обнимать. Значит, за сединой скрывается все тот же прыткий и неугомонный Чапа. Оглядываюсь на летающие перья или клочки разобранного синтепона и понимаю: «Значит, душой живой. Значит, все еще молодой. Да хоть весь дом распотроши, усатый, только подольше будь со мной!»