Галина Трилiс

Двуногая у меня полуночница. Все спят, а этой нет покоя. Во тьме сидит и пальцами своими шевелит. Пока не взвою.
Я много раз пытался ее вразумить. Не вразумляется. Бубнит невразумительно, сопротивляется.
Махнул на нее лапой.
Что делать, если ты живешь с холодной, лысой, бледной и бесхвостой женщиной?
Сам я предпочитаю идти почивать с первой звездой. И лапы собрав в кучку, забыв о суете, сплю на боку с помятою щекой.
У этой, понимаете ли, чувства.
Садится рядом. Мнет сонного меня, мусолит. Уши теребит, пятки щекочет и пылких чувств от меня хочет.
Распутство…
Терплю. Вздыхаю. Засыпаю.
Она все ходит, чайник кипятит, сон портит.
Вот и двуногий лег. Храпим дуэтом.
А эта возится. Покой, похоже, ей неведом.
Уже и месяц полпути прошел.
На нее сон вдруг снизошел.
И стало тихо.
И темно.
И одиноко.
Иду понюхать ее след. Сопит двуногая моя.
Соплю и я.
Снятся мне кошки и коты, овчарка с черным носом. И горы сыра. И немножко ветчины. И моя мама в рыжих пятнышках, и ее трепетные нежные усы…
Двуногий встал. И солнце встало. Моей не видно. Сплю дальше. Он кроме кофия в ближайший час ничем порядочным не промышляет.
Укладываю длинного себя на солнце. Слушаю птиц. О жизни размышляю.
Соседский пес гуляет.
Моя все спит.
Двуногий ест.
Я в вожделении трепещу.
Падает сыр. Мы оба знаем, не случайно.
Она все спит.
Я изнываю.
Она сопит.
Я умираю.
Она храпит.
Я завываю.
Он возмущается.
Полдня прошло, солнце в зенит вошло.
Проснулась!
Длинная, бледнолицая, неподъемная с лохматой головой лежит и улыбается. Конечностями шевелит. Но с ложа не спускается.

— Я думал, что ты умерла и не проснешься никогда! Я голодаю с самого утра! Сорока прилетала. Во дворе вражья морда гуляла. Хозяин сыр ел, а я рядом млел. Он курить ходил, я на диване лежал. А ты все спишь. Вставай, я есть хочу! — стою я на двух ножках и урчу.
— Чапа, какой же ты красивый, — сонно шепчет она, обнимая меня.
Я замираю и озадаченно смотрю.
— Терпи, Чапа, женщины так любовь выражают, — слышится трезвый голос мужской. — Идем, дружище, сыра кусок разделим с тобой.

Я не иду.
Я ее тереблю и в глаза ей гляжу. И пищу. И скулю. И урчу.
О… нога.
Вот вторая.
Сейчас будет еда!
И она. Со мной. Навсегда.

* * *

Есть у нас один трогательный ритуал, о котором мало кто знает. Ведь большинство такс уютно спят под хозяйским боком.
Чапа спит один-одинешенек в темной комнате в уголке. У него есть царское ложе с множеством мягких тряпочек, трогать которые никому не позволено.
«Никаких интервенций», — говорит его насупленная морда.
«Никогда!» — вторит ей длинная черная попа, восседающая на своем богатстве.
На ночь глядя, как бы поздно я ни шла спать, обязательно почешу бархатные уши, низко наклонюсь и поцелую нахмуренный шерстяной лоб. На добрую ночь.

Лежа на боку, сонный Чапа взглянет на меня блестящим черным глазом и продолжит спать. Но стоит закрыть за собой двери, тихо скрипнув, и погасить свет — слышится цокот когтей. Неспешно бредет в темноте сонная длинная собака. Придет, уткнется носом в дверную щель и стоит.
Сопит.
Постоит минуту. Тихонько пискнет. И пойдет обратно спать, медленно цокая когтями косолапых коротких лап.
Каждую ночь этот маленький мохнатый гном, в каком бы он ни был сонном царстве, придет вслед за мной пожелать доброй ночи, уткнувшись в щель своим черным пятачком. На дверях появилось пятнышко, вытертое его усердным сопливым носом.

Раз в месяц я это пятнышко отмываю.
За неделю нос намусоливает новое.
Слушая, как цокают коготки, я засыпаю в умилении. Более десяти лет этот звук я слышу перед сном и не могу наслушаться.
Каждый мой день заканчивается трогательным Чапой.
Каждый мой день Чапой же и начинается.
Говорят, собаку можно обмануть, притворяясь спящим. Только не таксу! Эта собака, даже находясь в другой комнате, слышит, что хозяин проснулся.
Я по сей день не знаю, как Чапе это удается. Но стоит мне открыть глаза и едва шевельнуться, усатый партизан бьет тревогу и зовет хозяина: «Она там ожила, бежим, бежим скорее!»
Как стадо лошадок, топоча лапами, маленькая собачка летит к двери и ноет так истошно, как умеет только шкодливая такса. Этот сгусток энергии в блестящей черной шкуре наконец врывается в комнату и, взлетая передними лапами на край кровати, начинает рассказывать о всем пережитом, пока я спала.
Окончив свой взбудораженный монолог, Чапа трогает меня поседевшей лапой, прижимает уши и ласково смотрит лукавыми глазками. А я гляжу на это милое усатое безобразие с хвостом и удивляюсь.
Более десяти лет он исполняет одну и ту же оперетту «Доброе утро», а я никак не могу насмотреться. Эта хитрая морда умиляет меня каждый день.